“Тварная сущность” и “Божественная сущность” в духовном богословии преподобного Симеона Нового Богослова. Человек — Божественная Сущность и проявления Новой Энергии

Человек – саморазвивающаяся сущность 543 = Восхождение к Единству – это высшее предназначение = Галактическая энергия – это энергия мысли = «Числовые коды». Книга 2. Крайон Иерархия «Получение Высшего Знания – ввести в ранг Закона на Земле. Смиряться нужно перед Богом, но

Человек – Космическая Сущность Отец никогда не подверг осуждению никакой момент вашей жизни: ни сейчас, ни раньше. Он всегда был вами и сценой жизни, на которой вы выражаете своё божественное целеустремленное Я. Он дал вам неповторимость вашего собственного эго и

Божественная трансформация К ней властное пришло преображенье. Сиянием Богини, скрытой прежде, Бессмертья свет объял ее чело И озарил ее телесный храм, И сделал воздух светозарным морем; И в пламенный момент Богоявленья Свои покровы сбросил Аватар. В безбрежности –

Божественная Человеческая Есть любовь Божественная, любовь Бога. Это такая безусловная любовь ко всему живому и не очень. Любовь по умолчанию. Ко всему тому, что сотворено богом, а, значит, изначально совершенно. И априори любимо создателем. А, следовательно, и нами. Ведь мы

Многомерная модель человека Человек также представляет собой многомерную сущность, которая отражает принцип многомерной пирамиды Мироздания и состоит из семи тел разной частоты вибрации.Наше физическое тело – это основание пирамиды.Эфирное тело или эфирный двойник

Мария НАПРИЕНКО
Поэт. Родилась в 1985 году в.Н овосибирске. Выпускница Литературного института им. А. М. Горького. Публиковалась в «Юности», «Литературной гостиной», «Дне литературы», «Крещатике », «Истоках», «Росте», сборнике стихов «И вновь, как по законам волшебства, рождаются стихи...». Автор и исполнитель песен, автор поэтических переводов с итальянского языка. Живет в Санкт-Петербурге.

Божественная сущность

В этом году Иосифу Александровичу Бродскому исполнилось бы 75 лет. Судьба поэта уникальна, как и его творчество. Отчасти потому и хочется обратиться к теме Бога в поэзии Бродского, к отношению поэта к Божественному началу и к религии, к восприятию Бога поэтом и к таланту поэта, выступающего во многих своих стихах проводником веры.
Даже не принимая во внимание ответ Бродского на суде над ним в 1964 году, исходя только из его произведений, можно сделать вывод, что писатель был верующим человеком. Если же учесть и сказанное им на суде, то Бродский не только верил, он знал, что высшие силы существуют, и Бога он считал той самой силой, под руководством и посредством которой он осуществляет свое призвание, то есть пишет.
В своем творчестве, в рассуждениях о Боге Бродский достаточно прост, но и уверен в использовании религиозных терминов. Через большую часть своего творчества поэт проносит философские размышления обо всем, чего только мог коснуться Всевышний.
Поэт не только напрямую говорит о Божественном присутствии уже в ранних своих стихах, но и говорит об этом довольно часто, говорит с любовью и благоговением.

Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взора небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.

(«Сретенье», март 1972)

Бродский видит Божественную сущность во всех людях, очевидно, намекая на то, что каждый из нас является, как минимум, посредником, проводником в исполнении замыслов Вселенной. Каждый сам вершит свою жизнь и тем самым является подобным Богу. В этой точке зрения для нас теперь нет ничего нового. Но индивидуальность и новаторство языка Бродского делает всем известные постулаты по-новому литературно, поэтически звучащими, а этот язык не жалеет жесткости и прямоты в преподнесении главного выстраданного поэтом знания.

Каждый пред Богом наг,
жалок, наг и убог.
В каждой музыке - Бах.
В каждом из нас - Бог.

(«Стихи под эпиграфом», 1958)

Пока поступки человека не станут соответствовать нормам духовных ценностей, человек не станет полноценным и самодостаточным , он не будет находиться на должном уровне развития, а соответственно, и не сможет постоянно пребывать в состоянии радости, но будет нести в себе чувство стыда и собственной ничтожности. И потому вера не просто нужна - она необходима каждому посланному в материальный мир. И именно вера - главный критерий порядочности.

…и сами мы вряд ли боги в миниатюре.
Оттого мы и счастливы, что мы ничтожны. Дали,
выси и проч. брезгают гладью кожи.
Тело обратно пространству, как ни крути педали.
И несчастны мы, видимо, оттого же.

(«Римские элегии», 1981)

Идеи о том, что Богом наполнено все сущее, поэт пронесет через всю свою творческую жизнь. Рисуя и рифмуя признаки времени, сливаясь с этим временем, приходя в поэтическое исступление от собственного вдохновения, Бродский принимает все предлагаемые жизненные обстоятельства. Он способен раствориться в них, чтобы слиться с Богом, чтобы стать еще преданнее ему и тем самым заслужить богоподобность .

И по комнате точно шаман кружа,
я наматываю, как клубок,
на себя пустоту ее, чтоб душа
знала что-то, что знает Бог.

(«Как давно я топчу, видно по каблуку…», 1980–1987)

Бог находится не только внутри каждого человека, но и внутри всего, что человека окружает: Бог внутри каждой вещи, внутри каждого события, каждого природного явления, внутри каждого звука - он пронизывает и питает все.

В деревне Бог живет не по углам,
как думают насмешники, а всюду.

Деревня здесь - то место, где по определению больше открытого и чистого пространства, населенного людьми, которые единственные обладают сознанием и разумом, посредством которых имеют возможность оценивать и благодарить данность.
Само деревенское пространство и его жители намного меньше горожан испорчены современной цивилизацией, информационностью, прочими атрибутами набирающего обороты мирового прогресса. И потому все в деревне гораздо ближе к Богу. Божья святость касается всего, чем окружен и с чем сталкивается человек. Бог честен и справедлив. И все для него равны и одинаково любимы.

Он освящает кровлю и посуду
и честно двери делит пополам.

Ничего нового Бродский не приписывает Богу, но своими стихами подчеркивает значимость и силу веры, он усиливает эту веру и, пусть даже не специально, распространяет ее.
Бродский ставит атеизм перед фактом существования Бога, какое бы имя Богу ни приписывалось религиями. Будь то даже всего лишь законы физики, энергия и ее обратимость.
Для Бродского живущий в реальном, осязаемом мире, пользующийся материальными ценностями, способный созерцать и, более того, наслаждаться, в первую очередь, естественными природными явлениями, исконной красотой бытия человек, какого бы вероисповедания или религиозного течения он ни был, не может отрицать некоего общего начала, исходной силы всего этого.

Возможность же все это наблюдать,
к осеннему прислушиваясь свисту,
единственная, в общем, благодать,
доступная в деревне атеисту.

(«В деревне Бог живет не по углам…», 1964)

Говоря о Боге вообще, Бродский все-таки опирается именно на христианское мировоззрение.

В холодную пору, в местности,
привычной скорее к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности,
более чем к горе,
младенец родился в пещере, чтобы мир спасти;
мело, как только в пустыне может зимой мести.

Но и религиозная конкретизация не меняет сути отношения, понимания и преподнесения веры Бродским. Бог для него - это все, что есть вокруг, это весь бесконечный мир со всеми его составляющими и причинно-следственными связями. Бог не только во всем, о чем возможно подумать. Бог и есть это все.
В разные годы Бродским написано несколько Рождественских стихов. Как говорил сам поэт, он любил побаловать себя написанием под Рождество стихов, приуроченных к великому празднику.

Дым шел свечой. Огонь вился крючком.
И тени становились то короче,
то вдруг длинней. Никто не знал кругом,
что жизни счет начнется с этой ночи.

(«Рождество», январь 1964)

В некоторых строках с данной тематикой открыто присутствует немалая ирония, острый и особый авторский юмор, что может показаться верующему человеку неуместным, но, с другой стороны, если данные поэтические характеристики и несут в себе яркую насмешку, то как раз над теми, кто не понимает, недопонимает или не искренен по отношению к вере, к своим религиозным взглядам, к христианским символам, к понятию греха и к подлинному знанию о греховности.

Валит снег; не дымят, но трубят
трубы кровель. Все лица, как пятна.
Ирод пьет. Бабы прячут ребят.
Кто грядет - никому непонятно:
мы не знаем примет, и сердца
могут вдруг не признать пришлеца.

Тема Бога и человека и их сопоставления служит лейтмотивом многих произведений Бродского, не только конкретно затрагивающих Всевышнего или религию. Сам язык стихов поэта изначально устремлен куда-то в вечность, и этот язык априори содержит глубину и значимость всего происходящего.
Часто Бродский абсолютно осознанно соглашается на страдания, как будто ему нравится усиливать свои переживания и боль написанием стихов, где он искренне радуется настоящему моменту, потому, может быть, что знает, что бывает еще хуже, еще тяжелее, или, как это ни банально звучит, уверен, что все перемены только к лучшему.

Но пока мне рот не забили глиной,
из него будет раздаваться лишь благодарность.

Смирение, которое иначе как христианским назвать нельзя, звучит в поэзии Бродского неоднократно. Принять событийный ряд жизни, во всем видеть духовный опыт, позволить Господу повелевать и - благодарить Его…

Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я
благодарен за все…

(«Римские элегии», 1981)

К поэзии Бродский относился как к Божьему промыслу. Именно через человека, наделенного речевыми способностями, Бог несет истину в мир, в эту «глухонемую Вселенную».

Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры острие и усеченный волос -
Бог сохраняет все; особенно - слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.

И именно в устах поэта эта истина обретает свою совершенную по красоте, художественности и одухотворенности форму. Стихи обладают бьющимся сердцем, пульсирующими нервами, светлой и незапятнанной душой - они посредством языка, посредством поэтической речи позволяют Вселенной и человеку вступить в диалог, узнать, понять и обрести друг друга.

Затем что жизнь - одна, они из смертных уст
звучат отчетливей, чем из надмирной ваты.

(«На столетие Анны Ахматовой», июль 1989)

Откровением и настоящей исповедью в духе Бродского является его стихотворение «Разговор с небожителем» (1970). Это и есть главное и аргументированное доказательство безоговорочной веры поэта, через поэзию обретающего смысл в душевных муках. Это вера поэта, терзающегося своим мастерством, саморазвитие которого он не способен остановить или заглушить, но которое в итоге создало поэтический мир нового интеллектуального уровня. Это поэт, который невольно и вольно действует заодно с Господом, какие бы вопросы и какие бы раны при этом ни оставались открытыми.
Поэт кается в своих грехах на земле и, обессиленный своим неумолимым даром, кроме которого ничего в себе не знал, обращается к Всевышнему с просьбой забрать назад этот дар.

…т ебе твой дар
я возвращаю - не зарыл, не пропил;
и, если бы душа имела профиль,
ты б увидал,
что и она
всего лишь слепок с горестного дара,
что более ничем не обладала,
что вместе с ним к тебе обращена.

(«Разговор с небожителем», март-апрель 1970)

В этом стихотворении вера постоянно испытывает сама себя. Здесь она не находит диалога с Богом, не слышит его ответов, бросается из крайности в крайность, но под сомнение существование Бога и его могущество все равно не ставит.
Ни ссылка, ни травля, ни печаль, ни горечь, ни одиночество, ни ощущение брошенности Богом не зародили в Бродском сомнения в том, что Бог есть. И вера в него оказывается для Бродского выше конфессиональных ритуалов и выше довлеющей над сознанием реальности.
Поэт не заискивает перед Богом, он беспощаден в формулировках мыслей, но, так часто поднимая в своей поэзии тему неизбежности смерти, он сохраняет знание о том, что все контролируется свыше, и после ухода из земного воплощения всех ждет «царство Божье».

А тень моя, перекрывая свет,
там, за спиной, уходит в царство Божье.

(«Моя свеча, бросая тусклый свет…», 1965)

Каясь в своей греховности, уличая себя в унынии, коря себя за него, Бродский видит мерилом всего исключительно Господа. Он видит его в дне, в ночи, в огне, в снеге, в боли, во снах, в весне… Н о только не может до него достучаться, не может с ним заговорить - он не имеет на это права по причине своего несовершенства, которое неисцелимо. Он любит своего Бога, хоть и измучен своей беспомощностью.

…И уже
ни к высокому слогу,
ни к пространству, ни к Богу
не пробиться душе.

(«Март», 1965)

Поэт касается и вопроса об одиночестве Бога. Господь представляется Бродскому странником во Вселенной, в вечности, в безвременности. И этот странник ищет земной приют в человеческом обличье. Этот странник нуждается в любви и понимании ближнего своего, как нуждается в этом каждый человек. И как должно быть больно этому страннику от осознания и чувства всеобщего одиночества, вызванного, возможно, всего лишь нежеланием находить друг друга.

Представь, что Господь в Человеческом Сыне
впервые Себя узнает на огромном
впотьмах расстоянье: бездомный в бездомном.

(«Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере…», 1989)

За то Бродский и извиняется. В том он и чувствует себя виноватым. Его одиночество и тоска оказались непреодолимы ни реальностью, ни обществом, ни стихами. Но в этом он упрекает только самого себя. Он просто не нашел пути обретения полного счастья в подарке жить… И , похороненный после смерти по воле обстоятельств на протестантской части венецианского кладбища, еще совсем молодым Бродский беседует с Богом, как принято именно в евангельском вероисповедании, прося прощения, без посредников и - один на один…

…в ушную раковину Бога,
закрытую для шума дня,
шепни всего четыре слога:
- Прости меня.

(«Литовский дивертисмент», Томасу Венцлова, 1971)

В богословском Предании Православной Церкви особое место занимает учение о сущности и энергиях Божиих, изложенное святителем Григорием Паламой в полемике против Акиндина и Варлаама и утвержденное Константинопольскими Соборами середины XIV века.Это учение ставило целью дать богословское обоснование христианского понимания Бога как одновременно непостижимого и постижимого, трансцендентного и имманентного, неименуемого и именуемого, неизреченного и изрекаемого, неприобщимого и приобщимого. Данный парадокс мы проследили выше на примере учения Дионисия Ареопагита о Боге как неименуемом и вместе с тем обладающим всяким именем. Другим примером того же парадокса может служить христианское учение о боговидении: Бог по естеству невидим и вместе с тем открывает Себя достойным; человек не может увидеть Бога и остаться в живых (Исх 33, 20), и вместе с тем отдельные избранники Божии созерцают Бога лицем К лицу (Быт 32, 30; Исх 33, 20; Втор 34, 10), видят Бога как Он есть (1 Ин 3, 2). Еще одним примером может служить учение о богопознании: Бог непостижим и в то же время в Нем есть нечто постижимое.

Одним из путей объяснения данного парадокса в восточно-христианской традиции служило понятие о «действиях», или энергиях Божиих, отличных от сущности Божией. Если сущность Божия незрима, энергии могут быть видимы; если сущность неименуема, энергии могут быть именуемы; если сущность Божия непостижима, то энергии могут быть постигаемы разумом. По словам святителя Василия Великого, «мы знаем Бога нашего по Его энергиям, но не претендуем на то, что можем приблизиться к Его сущности; ибо энергии Его нисходят к нам, сущность же Его остается недоступной». В учении о Божественных именах, как мы помним, понятие энергий-действий имело ключевое значение: согласно Григорию Нисскому, Бог «получает наименование от действий, которые... касаются нашей жизни». Та же идея высказывалась Дионисием Ареопагитом, который называл действия Божии ad extra (вовне) «исхождениями», «выступлениями» (προοδοι): имена Божии описывают не Божественную сущность, но «исхождения» Бога вовне.

Заслуга святителя Григория Паламы заключается в том, что он сумел богословски обосновать отличие сущности Божией от энергий Божиих, выявить соотношение между сущностью и энергией, показать, что между ними общего и в чем различие, описать природу Божественных энергий. Прежде всего он показал, что Божественные энергии есть связующее звено между Богом и тварным миром:

...Если есть приобщающиеся Богу, а сверхсущая сущность Бога совершенно! неприобщима, то значит, есть нечто между неприобщимой сущностью и приобщающимися, через что они приобщаются Богу. Уберешь то, что межу; неприобщаемым и приобщающимся, — о, какой ущерб! — ты отсек нас от Бога, отбросив связующее звено и положив великую и непроходимую пропасть между тем Основанием и возникновением и устроением возникшего... Есть, таким образом, нечто между возникшим и неприобщаемой той Сверхсущественностью, и не одно только, а многое... Но оно... не само по себе существует: это силы Сверхсущности, единственным и единящим образом предвосхитившей все неисчислимое множество приобщающегося, в котором она размноживается при исхождении и, всеми приобщаемая, неисходно держится своей неприобщимости и единства... Неприобщим, стало быть, и приобщим Сам Бог, неприобщим как Сверхсущий, приобщим как имеющий сущетворную силу и всепреобразующую и всесовершающую энергию.

В то же время Палама постоянно подчеркивает, что наличие в Боге энергий никак не обусловлено существованием тварного мира — они совечны сущности Божией:

Предзнание, воля, Промысл, самосозерцание и все подобные деяния Бога безначальны и предвечны; но если созерцание, Промысл и предзнание, то и предопределение и воля суть безначальные деяния Бога, а значит, и добродетель, потому что во всем из перечисленного есть добродетель и существование, потому что существование предшествует не только сущности, но и всему существующему, будучи первичным. Потом, разве воля и предопределение не добродетель? Прекрасно многознающий в божественном, Максим говорит, что «и существование, и жизнь, и святость, и добродетель суть деяния Божии, не сделанные во времени»; а чтобы никто не подумал, что они существуют в веке, хотя и не во времени, продолжает: «Никогда не было, чтобы не было добродетели, благости, святости и бессмертия»... Они допускают приобщение себе, а уже им как безначальным деяниям причастны причащающиеся существа и совершаемые во времени деяния.

Божественные энергии, кроме того, не являются эманациями Божества в плотиновском смысле: они — не какие-то частичные проявления Божества, но Сам Бог в Его действии и откровении миру. Каждая энергия Божия, будучи неотделима от сущности Божией, содержит в себе всего Бога:

Ни нетварная благость, ни вечная слава, ни жизнь и тому подобное не являются сверхсущностной сущностью Бога, ибо Бог как Причина превосходит их. Жизнью же мы Его именуем, Благом и тому подобным лишь по обнаруживающим энергиям и силам Его сверхсущности... Но так как Бог присутствует всецело в каждой из боголепных энергий, по каждой из них мы именуем Его.

...То, что является или умопостигается, или становится причастным, не есть часть Бога... но каким-то образом Он весь и проявляется и не (проявляется), и уразумевается и не уразумевается, и бывает приобщим и остается неприобщим.

Согласно Паламе, «каждая (Божественная) сила или каждая энергия есть Сам Бог». В этом смысле энергия Божия, будучи связующим звеном между Богом и тварным миром, не является «посредником» между тварным и нетварным, между человеческим и Божественным: это не какая-то промежуточная природа, отличная от Божественного и человеческого. Все энергии Божии не-тварны и Божественны, все они являются Самим Богом, Самим Божеством в Его проявлении вовне: «Как бы их ни называли — благодатью, божественной жизнью, светом, озарением, — энергии, или Божественные действия, принадлежат самому существованию Божиему; они представляют Его существование для нас. Значит, не только оправданно, но и необходимо употреблять по отношению к ним собственные определения Божества: они суть Бог (Θεος) и Божество (Θεοτης)».

Последние два термина употребляются Паламой в качестве синонимов: оба обозначают Божественную энергию. Как отмечает протопресвитер Иоанн Мейендорф, существует консенсус восточных отцов, утверждающих, что термин «Бог» этимологически обозначает Божественную энергию, а не сущность. То же относится и к термину «Божество», употребление которого применительно к энергии Божией санкционировано Константинопольским Собором 1341 года, в 5-й анафеме против Варлаама провозгласившим:

...Мудрствующим и говорящим, что имя Божества относится только к Божественной сущности, и не исповедующим, согласно с богодухновенным богословием святых и благочестивым мудрствованием Церкви, что оно прилагается и к Божественной энергии, и таким образом всеми способами, настаивающим на едином Божестве Отца, Сына и Святого Духа, хотя бы кто из божественных тайноводцев назвал Божеством либо сущность Их, либо энергию, и этому нас учащим, анафема трижды.

Всякое имя, слово, всякий термин, включая термины «Бог» и «Божество», могут быть применимы по отношению к сущности Божией лишь условно: уже Дионисий Ареопагит называл Бога «сверхбожественным», а Иоанн Дамаскин говорил о «сверхбожественном Божестве», тем самым подчеркивая относительность понятий «Бог», «Божество», «Божественный» применительно к Тому, Кто превосходит всякое понятие, слово и имя. Вслед за Арео-пагитом Григорий Палама называет Бога «сверхбожественным», указывая на то, что, поскольку сущность Божия выше всякого имени, все имена Божии обозначают те или иные действия Божии, а не сущность Божию. Для нас в Боге не доступно ничего, кроме энергии; говоря о «Боге» и «Божестве», мы можем иметь в виду только энергию Божию, так как сущность Божия за пределами нашего понимания и восприятия.

Изложенное выше учение Григория Паламы, утвержденное Константинопольскими Соборами середины XIV века, подводит итог многовековому развитию восточнохристианского учения о Боге, окончательно формулируя мысль о неименуемости сущности Божией и именуемости энергий Божиих. Все имена Божии, включая имена «Бог» и «Божество», являются именами энергий, а не сущности Божией. Они могут применяться и в отношении сущности, однако лишь в условном смысле, так как сущность Божия неименуема, сверх-именуема, выше всякого именования и постижения.

Кроме того, паламитское учение о сущности и энергиях Божиих на новом уровне поднимает вопрос об относительности человеческого языка применительно к Богу. Всякое слово, имя, всякий термин, будучи частью человеческого языка, приспособлены для описания тварных реальностей, но не могут вместить в себя реальности нетварного Божественного бытия. Хотя имена Божии являются именами энергий Божиих, но и применительно к энергиям они имеют лишь условное значение: обладая всеми свойствами сущности Божией, энергии Божии обладают и неи-менуемостью. Мы именуем Бога только по Его энергиям и никак не по Его сущности, но даже по отношению к энергиям Божиим, таким как Божественный свет, человеческие имена условны и неадекватны.

Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир (Ин 1, 9), то есть Отец. Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир, то есть Сын. Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир, то есть другой Утешитель (См.: Ин 14, 16; 14, 26). «Был», «был» и «был», но был един; «свет», «свет» и «свет», но единый свет, и един Бог. Это же представил прежде Давид, говоря: Во свете Твоем узрим свет (Пс 35, 10). Ныне же мы и узрели, и проповедуем, от Света-Отца приняв Свет-Сына во Свете-Духе, краткое и простое богословие Троицы.

Наиболее полно учение Григория о Боге как о свете раскрыто в проповеди, посвященной празднику Крещения Господня, называемому в литургическом календаре Восточной Церкви «днем светов». Григорий говорит здесь о свете Святой Троицы, который, с одной стороны, находится за пределами всего чувственного и умопостигаемого, с другой же — возглавляет всю иерархию светов от духовного до материального. Свет Святой Троицы абсолютно трансцендентен тварному бытию, вместе с тем он пронизывает собою весь тварный мир, так что все существующее есть различные уровни причастности этому свету:

Бог есть свет высочайший, недоступный, несказанный, ни умом не постигаемый, ни словом не изрекаемый, просвещающий всякую разумную природу. Он — то же в духовном мире, что солнце — в чувственном. По мере нашего очищения Он представляется нами, по мере представления возбуждает к Себе любовь, по мере любви нашей вновь умопредставляется; Он созерцаем только Сам Собою и постижим лишь для Самого Себя, изливаясь лишь в малой степени на то, что вне Его. Я говорю о свете, созерцаемом в Отце, Сыне и Святом Духе, богатство Которых есть одноприродность и единое излияние светлости. Второй же свет — Ангел, некая струя или причастие первого света, имеющая просвещение благодаря своему стремлению к первому свету и служению Ему: не знаю, получает ли он просвещение в соответствии с чином, в котором находится, или по мере просвещения получает свой чин. Третий свет есть человек, что известно и внешним. Ведь и они, в силу присущего нам логоса, называют человека φως, и из нас самих наиболее богоподобные и приближающиеся к Богу. Знаю и другой свет, которым изгнана и пресечена первоначальная тьма: этот свет — первооснова видимого творения, а именно — циклическое вращение звезд и небесная стража, освещающая весь мир.